Игорь Зайдель/ Igor Zaidel — российский художник и дизайнер. Живет и работает в Берлине. Окончил Московский архитектурный институт и Берлинский университет искусств. Его работы представлены в Музее современного искусства Migros (Цюрих, Швейцария), Немецком историческом музее (Берлин, Германия), частных коллекциях в Париже, Берлине, Москве, Нью-Йорке, Киеве, Милане, Варшаве. Сайт художника: www.zaidesign.org/
Игорь, добрый день! Вы, конечно, занимаетесь современным искусством. Но как вы сами интерпретируете понятия contemporary art и modern art?
Мне кажется, contemporary art, modern art — это очень условное деление. И восприятие искусства очень меняется от страны к стране, ведь развитие цивилизаций не идет параллельно. Например, если в Европе сейчас 2016 год, то в России сейчас 60-ые годы XX века, а в Америке по отношению к Европе не 2016 год, а 2025, если говорить о технологиях и о многом другом. В Китае тоже совершенно особенная история. И в таком культурном многообразии, конечно, термины и отношение к определенным явлениям часто не совпадают. Из-за этого возникает аберрация восприятия: вот, скажем, есть художник и для своей местности он суперсовременный и прогрессивный, а в другом месте на него уже посмотрят, как на страшного ретрограда. Это все пошло от Вельфлина, который придумал теорию стилей. Для России Копейкин — это супер имерженси, а для Германии это вообще непонятно что.
То есть речь о том, что искусство контекстуально?
Да, речь об этом. Для России мои работы — это контемпорари, а в Германии… смотря что я там делаю!
Хорошо, что мы заговорили о разности восприятия искусства в разных странах. Когда я приезжаю куда-то, хожу в музеи… несколько раз ловила себя на мысли, что актуальное искусство везде какое-то одинаковое. Есть прекрасные исключения, но в общем и целом…
Совершенно верно! И проблема, как мне кажется, в институциях. Актуальное искусство очень институционализировано. Есть специальные арт-пространства, критики которых на самом деле очень мало — ну человек 200 на всей планете и вокруг них человек 500. Они задают тон. Они все друг друга знают, ведь такая численность — это соседний такой берлинский сквот 1990-х.
Естественно, все очень похоже. Один художник может сидеть в Лондоне, другой в Индии, но тот, который в Индии когда-то учился у того, который в Лондоне. Это очень узкий круг, для своих. Русские художники, например, не в этом кругу. Не знаю почему так получилось. А китайские попали и стали модными.
Ваши художественные интересы связаны сейчас со стрит-артом?
Да, стрит-арт. Даже, наверное, правильнее было бы сказать, что меня интересует публичное искусство. Искусство для людей, которые его воспримут здесь и сейчас: они его увидят, они на него отреагируют. А уж как они отреагируют, положительно или отрицательно, — это неважно. Музеефикация всегда создает определенный барьер для восприятия, а с изображением на улице человек контактирует напрямую: если ему не нравится, он может запустить в рисунок банку с краской, и это живая реакция, это хорошо. А музее мы так сделать не можем. Так что я противник музеефикации.
Актуальное искусство часто фокусируется на социальных проблемах, будь то феминистские идеи или идеи защитников окружающей среды. Получается, что на самом деле художники не могут донести свои идеи через музей или галерею до масс, до настоящего адресата?
Не доносят совсем. Такие художники изолированы, «слишком далеки они от народа». Я долго находился в этом кругу, провел в нем всю жизнь. И вот в зрелом возрасте я осознал, что все это мне чудовищно наскучило.
А стрит-арт в Берлине, где на каждом доме стрит-арт — это не скучно?
Скучно! Поэтому я не делаю это в Берлине. Я делаю сейчас проект в Украине. То есть я стараюсь это продвигать там, где это является актуальным и важным для людей. В Берлине можно разрисовать дом чем угодно, и люди просто пройдут мимо. В западноевропейской цивилизации людям уже мало что интересно. То есть небольшая группа людей, интеллектуальная элита, которой что-то интересно. В массе люди закормлены качественной пищей и спокойствием, им уже ничего больше не надо, их уже очень трудно заинтересовать. В восточной Европе, где меньше денег и удобств, люди более восприимчивы к искусству.
Но в Германии галерей гораздо больше, чем в восточной Европе.
Да, в Берлине очень много художников, было примерно 15 тысяч, сейчас, возможно, стало меньше. И 400 галерей.
То есть перепись существует?
Да, конечно. Я художник по профессии, член союза художников, и у нас существует профсоюз. Нам присылают медицинскую страховку, то есть это работа. Но союз художников считает за художников только того, кто зарабатывает искусством в год 4000 евро. Если ты заработал за год такую сумму своим творчеством, то тебе полагается медицинская страховка, она меньше чем средняя, но тем не менее. И вот тех, кто смог заработать своим искусством за год такую сумму, в Берлине всего шесть с половиной тысяч человек на 3,5 миллионный город. В Берлине 400 галерей и примерно половина из них это те, которые получают деньги от государства. То есть если тут сейчас сидят художники и думают, что они приедут в Германию и тут же продадут свои абстрактные работы, то вынужден разочаровать: это очень маловероятно. Люди там также рисуют в стол. Попасть в обойму коммерческого искусства крайне сложно, а людей из восточной Европы, скорее всего, просто туда не возьмут. Надо стараться избавлять от иллюзий выпускников художественных вузов, так как они уезжают и в итоге калечат жизнь себе и своим семьям. Этот буржуазный мир для тех людей, которые во втором и третьем поколении в нем находятся, и лишь иногда бывают подачки с этого стола. Это звучит цинично, но это так. Они добились такой жизни, такой системы распределения благ путем жестокой борьбы и жертв, и они имеют право на такое отношение к выходцам из других стран.
В Украине вы сейчас работаете даже больше, чем в России?
Да, там сейчас происходит серьезный слом. Это чем-то похоже на то, что происходило в России в 1990-х. Но там это все происходит иначе. Украина —не Россия, там другой менталитет: начать хотя бы с того, что все они билингвы, все знают два языка и их мозг работает иначе. Очень велик процент тех, кто работал в Европе, и они многое переняли оттуда. Мне с ними легче работать, у нас совпадает культурный код. С русскими мне работать сложнее. Например, когда я был у Марата Гельмана в Черногории, мы хотели сделать один стрит-арт проект, и ничего в итоге не вышло. Но главное, что заметил, что мы говорим совершенно на разных языках. Например, я заметил, что у людей предельно иерархическая картина мира в области стрит-арта, хотя стрит-арт не является иерархическим искусством. То есть вот есть крутые художники и надо их звать. Но откуда возьмется контекст? Можно привезти Бэнкси в Черногорию за большие деньги, но о чем он там будет творить? Ведь очень важно ощущать свою связь с местом.
В Киеве сейчас проходит большой стрит-арт фестиваль, и власти приглашают зарубежных художников, чем очень недовольны местные художники, которых не позвали, но это заставляет их двигаться и делать что-то самим.
Вы 13 лет не были в России. Были в Казани проездом и теперь в Петербурге. Какие впечатления?
Первое впечатление: стало очень чисто и дороги пришли в нормальное состояние. Ведь раньше на дороге можно было провалиться прямиком в ад! В общественные туалеты тогда было лучше не заходить — можно было и не вернуться. Сейчас все совсем иначе, нет такого контраста с Европой. Я смотрел на реакции своего сына, ему 12 лет, и он в России оказался впервые. И визуально он воспринимал Европу и Россию как одно пространство. Потом ты уже начинаешь видеть различия, конечно.
Удалось ли посетить какой-нибудь музей? Как здесь работают с музейным пространством?
Да, и я увидел, что нет работы с музейным пространством на современном уровне. Музеи здесь все еще воспринимаются как некие краеведческие музеи, куда нужно напихать побольше всего, каждый экспонат обеспечить табличкой с крупной надписью, которая отвлекает на себя все внимание. Например, золотые рамы в Эрарте — это очень странно, какой-то буржуазный пережиток. То есть вот такие бросающиеся в глаза детали. В Китае, кстати, часто музейная работа лучше, чем в Германии.
Петербург место особенное. Здесь всюду история, всюду архив. И это приводит к смещению временных рамок. Когда ты живешь в утопическом городе XVIII века, то мозги у тебя начинают плавиться, и ты попадаешь из современности в прошлое. И очень трудно на этом фоне вырваться и сделать что-то новое.
Но ведь и на этом временном смешении тоже может возникнуть что-то интересное?
Последний такой порыв — рефлексия на 20-е годы, наверное, на эту тему был «Клуб друзей Маяковского» и «Новые дикие». Я это все застал здесь в 1990-е. Тут были удивительные времена. В Москве все было спокойнее, а петербургское искусство был сплошной крик! Но никогда я не мог понять, почему петербургский художник должен быть всегда с девиантным поведением, бедный и немытый? Но ведь это нормальная профессия, как любая другая. С годами я понял, что искусство здесь не может быть без протеста. Наверное, есть тут стереотип, что художнику надо жить голодным и умереть молодым, и тогда непременно попадешь в вечность. Что, конечно, абсурд.
Вы работали в арт-резиденции ГЦСИ в Кронштадте. И вы говорили, что самое сильное впечатление от Кронштадта — это милитаризм. Почему?
Да, это был культурный шок. Я отвык от милитаризма за 20 лет жизни за границей: там этого нет, и это осуждается. Армия в Германии конечно очень профессиональная, но такой милитаризации и людей в форме на улицах нет.
Но военная эстетика в Кронштадте — это часть повседневности, которую люди не очень фиксируют. Разве нет?
Я вообще считаю, что все это — спектакль, затеянный Петром Первым, который продолжается до сих пор. Петр Первый и все цари, кроме Екатерины, восприняли только внешний лоск европейской цивилизации и сделали себе такой антураж. Лотман про это пишет. Екатерина пыталась что-то изменить, но люди сопротивлялись. И только революция 1917 года отменила сословия, сделала мощный шаг к вестернизации. И тут я смотрю на эти кортики и эполеты и у меня ощущение, что это какой-то спектакль. И люди, находясь на сцене, верят, что это реальная жизнь. Например, у меня тут был собеседник, который закончил литературный институт и поверил, что он поэт. А как не поверить, когда у тебя есть корочка, где написано, что ты — поэт? Смешно, но это так. Вообще, удивительное явление — литературный институт: ни в одной стране больше такого не видел.
А милитаризация и этот сон, этот волшебный мир, наверное, пройдет. И боюсь, пробуждение людей будет чудовищным. От милитаризации надо лечиться, а не культивировать это.
Август 2016